Богдан Атанесян: Война и хлеб

Для меня хорошие истории о войне, добротные книги и удачные фильмы о ней – это вовсе не те, в которых подвиги бесстрашных героев сплетаются с описанием канонады, грохота взрывающихся бомб, рукопашных схваток и моря крови. Все это поле батальных эпопей давно уже искусно вспахано и перепахано, начиная от бессмертного Гомера и кончая гениальным Толстым с великолепным Ремарком и натуралистичным Спилбергом.

Держать рассказ о героике войны, в данном случае – карабахской, дело неблагодарное для любого толкового автора, поскольку его неизбежно будет тянуть в дерби пафоса и плакатного текста. С другой стороны – попытка выдержать свою историю в духе философского осмысления жестокости войны, как таковой, обернется для него блеклым подражанием трудов выше названных колоссов. Наверно именно поэтому в армянской действительности все еще не создано сколь-нибудь всеобъемлющего и проникновенного произведения о войне 90-ых (да простят меня многие современные талантливые авторы).

Между тем, лично я, как читатель, слушатель и наблюдатель, склонен более интересоваться не «лицевой» стороной арцахской войны, а ее «изнанкой», не взрывами кассетных бомб, а экзистенциальными чувствами человека, переживающего войну, не описаниями героизма, а самоиронией героев, не лозунговой пацифистской моралью, а философией осмысления войны, как естественной среды, формирующей человеческий характер. Именно при таких условиях война встает перед нами во всей своей наготе, демонстрируя как уродства, так и бесспорные свои заслуги.

Что поделать? Такова неоднозначная роль войны в истории человечества. Трагизм и юмор, жестокость и милосердие, зло и добро сосуществуют в ней, держась рука об руку, они вплетены друг в друга, срощены так, что зачастую их уже не разделить. И вот когда армянские литераторы, режиссеры и иные художники (да опять простят они меня) постигнут это неделимое единство противоречий, тогда их произведения, очищенные от лишней шелухи и пафосного налета задышат жизнью и заиграют богатой палитрой красок. В надежде на это хочу подарить маленькую и очень занятную, как мне кажется реальную историю (их у меня набрано достаточно) какому-либо автору, который вплетет ее в сюжет своего будущего яркого произведения о карабахской войне.

У моего степанакертского родственника в Арменаване жил сосед по имени Карен. В свое время семья Карена бежала в Карабах из Сумгаита, обосновалась в Степанакерте, получила здесь от государства маленький домик и худо-бедно прижилась. Карен устроился на работу в органы - в чине сержанта милиции охранял здания государственного значения. Парнем он был очень скромным, интеллигентным и тихим. Милицейская фуражка на голове Карена была нонсенсом для жителей улицы, по старой советской привычке считающих, что ее обладатель должен быть человеком характера более развязного, даже грубым и, если хотите, нагловатым. Но Карен никоим образом не собирался менять под влиянием своей нонсенсной фуражки нрав и образ жизни. Под ней он продолжал пожинать славу покладистого, застенчивого человека с мечтательным выражением лица.

Минула пара лет. Союз развалился, надежды лопнули, жизнь покатилось по наклонной, а «нагорно-карабахский конфликт» постепенно вылился в жестокую войну. Вся молодежь улицы и даже некоторые старики пошли воевать, а Карен остался. Ему было приписано не проситься на фронт, а продолжать исполнять обязанности по соблюдению порядка в городе и охране госучреждений.

Уже к маю 92-го Степанакерт обуяли настоящий голод и разруха, не уступающие лишениям ленинградцев в 43-ем. И вдруг радостная весть: наши взяли Шуши, блокада будет прорвана. Из Степанакерта поползли в шушинскую гору вереницы людей за вожделенным хлебом, которым, как тогда был пущен слух, были набиты шушинские склады и амбары. Кто ехал на колесах, кто на лошадях, а кто взбирался пешком по косогору. Старики, женщины, дети… Со смехом и слезами вперемешку степанакертцы шли за вожделенной добычей, мечта о которой у многих затмила даже значение шушинской победы в более широком, чем желудок смысле.

К вечеру усталый Карен вернулся со смены и застал старенького отца суетно слоняющемся по двору.

- С победой, папа, - скупо, но улыбчиво поздравил дядю Леву немногословный Карен, словно отвесил суточную мизерную норму по хлебному чеку.

А дядя Лева решив, что для романтических излияний еще будет время, сразу же перешел к делу, неотложность которого и заставила его в ожидании сына тысячу раз перечесать двор вдоль  и поперек.

- Сынок, вся наша улица уже в Шуши…, полетели за продуктами… Собирайся и ты, да побыстрей, покуда не опустошили до последней крохи… Сам знаешь, который месяц в доме хоть шаром покати.

- Папа, я не смогу… Я себе не позволю по углам шарить как вор… Я служивый человек… Не мое это…

Как не пытался Карен воспротивиться отцовскому наказу, тот каждый раз напирал с утроенной силой, а в придачу, дабы подсобить своим доводам, пучил глаза и теребил ремень на брюках, как во времена старого доброго Каренова детства.

- Сможешь сынок…Воры шарят по углам на безбедную жизнь, а ты должен прокормить своих детей… На войне служивому сам Бог велит… Твое не твое, а голодные детки твои…

Словом, как не пытался Карен увильнуть, дяди Левины контраргументы обволокли его как паучья нить мошку. И даже последний, отчаянный возглас Карена о том, что на двух ногах  ему ничего не донести до дома, был отбит в прямом и переносном смысле железным аргументом в виде металлической двухколесной тачки, стоящей наготове  в углу двора.

- Выпросил… Она довезет сюда хоть двести кило…

Пришлось Карену, усталому с работы и морально разбитому в сражении с отцом, капитулировать и направиться в Шуши за контрибуцией.

Ждал дядя Лева Карена с превеликим нетерпением. Опять суетно семенил по двору туда-сюда, все ухабы и трещинки на земле пересчитал, все, что мог, переставил, а потом вернул обратно на свои прежние места. Когда уже стемнело, пару раз заглянул в дом, подолгу смотрел на исхудалых спящих внуков…  и обратно во двор. Побродил снова в темени, умаялся, больные ноги заныли… Присел на лавочку, да так и заснул, сидя.

К утру улица оживилась. Залязгали засовы, заскрипели железные двери, залились женские голоса, детвора облепила с криками прибывающих один за другим «трофейников».

Больше всего славы и оваций досталось одноглазому Валере, соседу через дом. Прибыл он первым  и начал вытаскивать из своего облупленного «Запорожца» мешки с мукой и макаронами. Потом на разгрузку пошли консервы, а в конце даже целый ящик топленого масла. Вот было зрелище! Со слов Валеры все это добро было найдено им в столовой шушинского горсовета и благополучно экспроприировано согласно законам военного времени. Не меньшего успеха добился старый Ваник, тоже, как и дядя Лева, беженец из Сумгаита. На ослике своего хнацахского родственника он довез до дома мешок муки, мешок кукурузных зерен и корзину картошки. А старуха Варсеник дотащила на плечах целую кошелку буханок и куль с сахаром. И как она только доволокла всю эту снедь, коли все на улице со дня на день ожидали, что скоро помрет.

Словом, один за другим подтягивались уже все соседи, выгружались, балагурили, смеялись… А Карена все не было. Не пришел он и в полдень и даже к вечеру не объявился. Поначалу дядя Лева не особо тревожился. Думал, что вот сыночек наверняка нагрузил тачку до отвала всякой всячиной и теперь через каждые сто шагов становится передохнуть.

- Ничего, скоро и у наших ворот будет праздник.

До полудня настроение у дяди Левы было приподнятое. После полудня терпение постепенно начало иссякать и даже появились первые признаки злости на Карена. После  четырех часов дядей Левой овладела тревога, а к десяти он вовсе поник. Сутки прошли, а Карена все нет.

- Да и черт с ним, с этим хлебом… Зачем я, старый хрыч, послал свое дитя в Шуши… А вдруг что случилось…

До полуночи дядя Лева измерял больными ногами пустую улицу вдоль и поперек. В окнах всех соседей теплился свечной свет и доносился радостный галдеж впервые сытых за два года детей. Радость витала над крышами Степанакерта: разбойничьему логову, сеющему смерть и голод армянам, пришел конец, зловещий город расколдован, Шуши опять наш, старый, любимый и родной до боли…

И только дяде Леве хотелось плакать. Он уже было всхлипнул, как с противоположного конца улицы донесся скрежет лоханящих колес. Дядя Лева уставился слабенькими глазами в темень и прикусил от волнения губу до крови.

Так и есть, сынок!

Разбитый усталостью, покрытый с головы до пят грязной смесью пыли и пота, Карен, волоча за собой грузную тачку еле доплелся до стоящего посередине улицы отца и не долго думая уселся, а точнее рухнул на ребро кузова. Дядя Лева был человеком консервативной закалки и патриархальных взглядов, поэтому хоть и любил свое дитя не меньше чем иные своих, но не дал бурлящему на тот момент в душе сентименту излиться на родное дитя. И так как вдобавок к этому он был и в высшей мере человеком практичным, то сразу же перешел к волнующему его практическому предмету.

- Ну, сына, ты, видать, всем нос утер, - сказал самодовольно дядя Лева и кивнул на добро в тачке, прикрытое старой солдатской телогрейкой. – Ну-ка, покажи…

Карен молча стащил телогрейку, скомкал ее между колен и уставился куда-то в сторону. Зрение старенького дяди Левы, как уже было сказано, особой зоркостью, тем более в темноте, не отличалось, и поэтому он в подобных случаях доверял больше осязанию. Но протянутые в кузов пальцы не почувствовали вожделенной упругой глади пузатого мешка или металлического холода консервов. Словом, никаких намеков на гастрономические запасы осязание не уловило, но вместо того нащупало какие- то кирпичеподобные штабеля. Дядя Лева опешил от замешательства, а также любопытства. Многолетний опыт совместной жизни с сыном подсказал ему, что быстрее будет самому разобраться с подобной аномалией, нежели ждать разъяснений от Карена. Дядя Лева конвульсивно нащупал в кармане коробок (он был заядлым курильщиком) и снедаемый любопытством чирикнул спичкой. Желтый свет озарил поверхность кузова и краешек унылого Каренина профиля. Дядя Лева не сразу сообразил, что он видит, но даже после того как сообразил и получил ответ на злосчастный вопрос, какая-то биомеханика заставила его вбирать в мозг ненужные уже частности.

- Шекс – пир,- прочел по слогам дядя Лева.- Рол-лан, Сер-ван…

Тут спичка обожгла пальцы старику и потухла, заставив дядю Леву вместо окончания «тес» в имени великого испанца выпалить «вах».

- Что это? - помолчав с секунд десять, выдавил, наконец, сраженный казусом дядя Лева.

- Книги.

- Какие книги? Откуда?

- Из Шуши.

Здесь следует вместить ремарку о происхождении этих необычных трофеев.

Карен добрался до Шуши за полночь, когда в небе над городом зловеще мерцало зарево от пожаров. По улицам как муравьи сновали группами и в одиночку люди, в поисках перво-наперво хлеба. Если соляра с бензином – это серебро войны, если патрон – ее золото, то хлеб – ее алмаз. Здания и дома кишели людскими тенями, копошащимися в кладовых и подвалах в надежде сорвать счастье в виде чего-нибудь съестного.

Озираясь по сторонам, Карен медленно плелся по покатой улице вверх. Вот уже час он бесцельно слонялся по городу, так и не смогши заставить себя настроить на обуявшую  людей волну. Даже неуверенно заступил однажды за порог какого-то дома, но, услышав доносившиеся оттуда голоса, повернул обратно. Словом, шел он неизвестно куда и зачем, волоча за собой тачку, пока не набрел на белокаменное здание с огромными выломанными деревянными дверями. «Библиотека», - прочел он на железной вывеске, осмотрелся с опаской, да так, что ни один вор подобным образом не зарится по сторонам перед тем как залезать в банк, и нырнул в зияющий проем.

Видно было, что внутри уже побывали и, не нашедши ничего пригодного, перевернули пару стеллажей с книгами, раскидали стулья и ушли восвояси. Карен уселся прямо на пол, посреди разбросанных книг, и начал поочередно листать. Благо, в кармане милицейского кителя у него был фонарик. За полом последовали стеллажи до самых потолков… И так всю ночь… Карен опомнился лишь к утру, когда вдруг сообразил, что все отобранные «сокровища» в тачку не вместить. Пришлось, скрепя сердце, отсеивать набранное, на что опять ушла пара часов. Однако после этого встал другой вопрос. Как ему, милицейскому сотруднику, на глазах у людей тащить домой «награбленное» через два города? Что они подумают? Поэтому снедаемый муками стыда, он затаился в библиотеке до самого вечера, а затем под покровом тьмы выбрался из логова, накрыл трофеи подобранной где-то замусоленной телогрейкой и направился в Степанакерт.

- Чем же ты будешь кормить своих детей? Книгами, что ли?

Лучше бы дядя Лева придушил сына, нежели произнес эти слова. Во всяком случае, Карен именно так и подумал.

- Отнеси их быстро домой и не говори никому. Люди узнают, на смех поднимут, - отрешенно выдавил дядя Лева и, махнув рукой, поплелся к калитке.

                                                                                  *** 
                                                                                 
С того времени минули годы. Дядя Лева уже давно умер. А Карен, как я уточнил, сам стал уже дедушкой. И, конечно же, есть в сохранности его великолепная коллекция книг, у многих из которых на семнадцатой странице стоит синий штамп Шушинской библиотеки. Привезенные из Шуши хлеб и макароны, естественно, были быстро съедены соседями, слава богу, не обделившими долей и Карениных детей. Однако, книги те остались, как живое напоминание о тяготах войны, о голоде, и как символ загадки человеческой натуры.

Кстати, гостя у родственника в Арменаване, трофейной библиотекой Карена успел воспользоваться и ваш покорный слуга, в числе прочих, впервые прочтя в русской редакции Коран.

Впрочем, это уже к слову…